Відповідь Ігоря Дзеверіна на інтерв’ю Володимира Фрідмана

“Моя наука” публікує рецензію українського зоолога та еволюційного біолога Ігоря Дзеверіна, який він дав щодо нещодавного інтерв’ю російського етолога Володимира Фрідмана (лекції якого в Києві наш портал організовував у давні довоєнні часи). Оскільки чимало любителів біології в Україні все ще спостерігають за яскравими постатями держави-агресора, редакція вирішила опублікувати його на нашому сайті. Текст поданий мовами оригіналу.

Андрій Здоров попросил меня прокомментировать интервью В. С. Фридмана “Марксизм и биология”. Я готовил этот комментарий, пытаясь сохранять объективность и непредубежденность по отношению к автору, абстрагироваться от занимаемых им политических позиций (хорошо мне известных) настолько, насколько это вообще возможно, учитывая, что у самого Фридмана наука и политика переплетены самым тесным образом. Я даже попытался воздержаться от иронии, но у меня не вышло.

И вот, что у меня получилось:

Начну с того, что Фридман – несомненно, весьма яркий и талантливый публицист и популяризатор науки. Когда он излагает свои любимые темы – поведение птиц (его научная специализация), поведение приматов, экзотические социальные и семейные системы разных народов – то можно только поражаться широте его эрудиции. В данном интервью это даже не слишком бросается в глаза по сравнению с некоторыми другими выступлениями и текстами Фридмана, какое-то тихое и мирное получилось интервью. Отчасти тут, по-моему, недоработка ведущей. Она задавала очень стандартные вопросы, Фридмана можно было бы раскрутить на куда более интересный разговор. Впрочем, сейчас речь не об этом.

На мой взгляд, талант Фридмана – скорее, художественный и публицистический, чем научный. Фридман не ищет новые истины, а защищает и пропагандирует те, что уже установлены, по его мнению. Он, скорее, апологет и экзегет, чем исследователь, и важнейшая для него задача, насколько я могу судить, – это марксодицея и советодицея (да простят меня богословы за такую терминологию). Идей у него множество, эти идеи часто весьма нестандартны по форме, нестандартен и набор фактов, предлагаемых в обоснование этих идей, но, в общем, зная, о чем Фридман собирается рассуждать, обычно можно заранее довольно точно спрогнозировать, к каким выводам он придет. В философии он будет декларировать приверженность марксизму. В науке он будет пропагандировать перспективность диалектического метода познания и нападать на “плоский позитивизм” и “редукционизм”. Если речь зайдет о политике и истории прошлого века, то он будет всячески превозносить общественный строй и практику СССР и жестко критиковать капиталистический строй и западные страны, признавая только те недостатки советского строя, которые уж совсем никак невозможно не признать, и давая им максимально приемлемую для апологии советского строя интерпретацию.

Помню, обсуждал с ним когда-то репрессии конца 1930-х гг.: сам факт Фридман признавал, но винил в репрессиях кого угодно (отсталый народ, чиновников), но не Сталина. Преступления коллективизации он, насколько помню, отрицал, ссылаясь на сообщения советской прессы о том, как замечательно жилось в колхозах.

Обсуждая биологические темы, Фридман постоянно критикует социобиологию (положительно оценивая некоторые частные идеи). Наследование приобретенных признаков он, вроде бы, прямо не поддерживает, но при этом всячески пропагандирует близкие идеи, вроде эффекта Болдуина. Осуждает, тем не менее, лысенковщину. Вообще, Фридман постоянно колеблется между фактами и любимыми им догмами, то занимая промежуточное положение, то приближаясь к фактам, то к догмам.

Взятый Фридманом на вооружение апологетический подход естественно ведет к необъективности и легковесности. Если не касаться специальных вопросов этологии птиц и некоторых сопряженных тем (той области, в которой Фридман является действительно профессионалом), то он обычно дает весьма упрощенное описание реальности, не замечает многих важных аспектов. Выбирая те объяснения, которые соответствуют его идейным убеждениям, пропускает многие неясности и противоречия. Причем складывается впечатление, что это не те сознательные упрощения, которые неизбежны и необходимы в рассказе о научных проблемах для неспециалистов; похоже, что он сам так мыслит. Разных тем это касается в разной степени.

В области биологии Фридман в целом остается, несмотря на легковесность и ошибки, знающим и талантливым популяризатором, хотя идеологическая зашоренность часто дает себя знать и в этой сфере. Помнится, в одном из прошлых выступлений он заявил, что, вот, считается, отрезая мышам хвосты, Вейсман доказал невозможность наследования приобретенных признаков, но, если бы он взял для эксперимента не мышей, а крыс, то у него якобы всё бы получилось – хвосты стали бы короче (на 43-й минуте). Это совершенно неверно. Нет никаких теоретических или эмпирических оснований считать, что наследование приобретенных признаков вообще возможно, или что крысы в этом отношении хоть чем-либо отличаются от мышей и всех остальных организмов. Более того, опыты на крысах, аналогичные вейсмановскому, были в свое время произведены и дали, разумеется, точно такой же результат. Я думаю, что единственная причина для высказывания подобных предположений о крысах – это неизбывная любовь левых идеологов к наследованию приобретенных признаков (сам Фридман от такой интерпретации отмежевывается и дает совершенно фантатстическое объяснение в псевдодарвинистских терминах) и надежда на то, что его хоть где-нибудь, но удастся обнаружить. Надежда эта, полагаю, совершенно беспочвенна.

Но настолько грубые ошибки в биологии у Фридмана редки. И встречаются они у него не чаще, чем у многих

других популяризаторов, отнюдь не бравших на вооружение “единственно правильное учение”. В целом же уровень изложения в биологических текстах Фридмана, повторюсь, достаточно высок. В выступлениях и текстах на социальные темы уровень тенденциозности и необъективности, как и количество ошибок, у Фридмана гораздо выше, доходя в некоторых сферах (например, при описании украинской революции и последующих событий) до полной утраты какой-либо связи с реальностью.

Все перечисленные мною особенности стилистики Фридмана проявились и в обсуждаемом интервью. Но, пожалуй, в нем он даже более корректен, чем в своей публицистике. Признает определенную ценность редукционизма (конечно, подчиняя его холизму). Вроде бы не совсем отрицает биологическую детерминацию человеческого поведения (что для многих марксистских апологетов, например, для высоко ценимого Фридманом Ильенкова, совершенно неприемлемо), настаивая только на решающем значении социальной детерминации. Видит в лысенковщине “народные предрассудки о наследственности”, говорит в данном контексте даже о диктатуре Сталина (11-я минута). Отмечает, что с точки зрения марксизма переход от капитализма к коммунизму (в тексте интервью ошибочно: “к социализму”) мыслится как достижение свободы для всех людей – не только для пролетариев, но и для капиталистов (9-я минута).

С другой стороны, по отношению к капитализму, буржуазии, конкуренции, западному образу жизни наш автор традиционно строг и по-большевистски безапелляционен. Весьма впечатляют, например, его рассуждения о процветании науки в СССР. Развеселило утверждение Фридмана о том, что тоталитаризма, оказывается, не было ни в СССР, ни в гитлеровской Германии, а ближе всего к нему нынешний строй США (13-я минута); “От такого слышу!” – это, конечно, мощнейший аргумент в полемике. Еще очень интересно сопоставление, где было больше демократии – в ГДР или на Кубе (60-я минута); это я комментировать здесь не буду: анализ бесконечно малых – не мой математический профиль.
Грубых биологических ошибок в интервью, вроде бы, нет. Однако развиваемые Фридманом идеи сами по себе весьма и весьма сомнительны.

Так, например, уже в первые минуты интервью Фридман отождествляет генотип с идеальным (7-я минута; фенотип по такой логике, видимо, следует соотнести с материей). Но буквально сразу после этого оказывается, что уже план строения организма – это идеальное (8-я минута). Как согласовать одно с другим? Ведь план строения – несомненно часть фенотипа, а не генотипа. На самом деле концепция плана строения действительно ведет свою родословную от аристотелевской формы, а, значит, и от платоновской идеи. Начало XIX века, когда эта концепция вошла в широкий оборот, это время расцвета идеалистической морфологии, напрямую связанной с идеалистической философией. Однако, во-первых, позднее, в теории дарвинизма, было показано, что план строения может быть объяснен без обращения к доктринам идеалистической философии, во-вторых, концепции генетики никак с этими идеями не связаны. В-третьих, как соотносится план строения, признаваемый в качестве идеального, с обычным в марксистской философии соотнесением идеального как относящегося к сфере идей, к тому, что порождается нашим сознанием и мышлением? Для идеалистического морфолога XIX века большой проблемы тут нет. Бог создал живые организмы по определенным планам. Выявляемая морфологами схема строения организма соответствует задуманному Богом плану построения этого организма. Господь пожелал, чтобы подобный Ему человек и роющийся в придонном иле ланцетник были сконструированы по одному и тому же плану, а живущий в том же иле червяк имел другой план строения. Ok! Всё понятно, логично и убедительно, только Фридман, насколько мне известно, не креационист, в силу чего должен дать объяснение тому, как соотносятся две трактовки идеального.

Другая совершенно неубедительная (и при этом простая, в отличие от предыдущей) тема у Фридмана – это аналогия между классовой борьбой в марксизме и борьбой за существование в дарвинизме (8-я минута). Аналогия, кстати, весьма крамольная с точки зрения расхожей советской политграмоты (социал-дарвинизм тогда не жаловали), но от этого она не становится более убедительной. Дело в том, что борьба в том и другом случае разная. Дарвиновская борьба за существование напоминает конкурентные отношения внутри класса – скажем, конкуренцию между капиталистами (за доступ к ресурсам, контроль рынка, максимизацию прибыли и т.п.) или соревнование между рабочими (например, за поиск лучших условий труда). А отношения между капиталистами, с одной стороны, и рабочими, с другой, напоминают, скорее, симбиоз разных организмов, каждый из которых является условием существования, ресурсом или просто средовым фактором по отношению к другому организму. Это иные отношения, чем те, которые являются причиной естественного отбора по Дарвину.

К примеру, лишайник – это тесный симбиоз гриба и водоросли, настолько тесный, что внешне выглядит как единый организм. Эволюционируют лишайники от паразитизма гриба на водорослях в сторону все более сбалансированных и взаимовыгодных отношений. Чем не история welfare state? Но движущей силой этого процесса является естественный отбор, в основе которого борьба за существование водорослей с водорослями в условиях симбиоза с грибами и грибов с грибами в условиях симбиоза с водорослями, но не борьба водорослей против грибов. С точки зрения дарвинизма движущей силой эволюции является индивидуальный отбор в рамках популяции; групповой отбор – это, скорее, деструктивный фактор. Гипотетически классовая борьба может быть охарактеризована в терминах дарвинизма. Можно было бы говорить, например, о соревновании рабочих за успешность в сопротивлении капиталистам; но такая линия рассуждений совершенно чужда марксизму.

Рассуждения Фридмана об особенностях репродуктивной стратегии человека в сравнении с другими обезьянами крайне заумны и невразумительны. Насколько я понял, суть в том, что стратегия человека основана на сотрудничестве, а не на эгоистической саморепродукции. Но об этом можно сказать гораздо проще и понятнее, тем более, что мысль совершенно банальная. Заявление о том, что участвовать в классовой борьбе разумнее, чем максимизировать собственное размножение (31-я минута), это такое смешение французского с нижегородским, которое вообще трудно воспринимать серьезно. Оно выглядит как пародия сразу и на научный, и на политический жаргон. Во всяком случае, ни особого марксизма, ни особой биологии я тут не вижу. Между тем, на самом деле всё просто. Максимизировать свою приспособленность можно, или повышая количество потомства (в биологии это называется r-стратегией), или повышая шансы на выживание каждого отдельного потомка (увеличивая вложенные в него ресурсы, защищая его, воспитывая и т.п. – K-стратегия). Одни животные склонны к r-стратегии, другие – к K-стратегии. Человек – это, очевидно, крайний выразитель K-стратегии. Для того, чтобы обеспечить шансы потомству, нужна кооперация. И вся наша культура – по сути, реализация данной стратегии. Всё это совершенно тривиально и общеизвестно: студенты-биологи знают это уже на первом курсе.

Очень бросается в глаза при знакомстве с рассуждениями Фридмана то, что в интервью на тему “Марксизм и биология”, как это ни удивительно, почти нет марксизма. Фридман, конечно, всё время на него ссылается, рассуждает о противоречиях в природе, подчеркивает, что мы ищем в природе законы диалектики (20-я минута). Я бы заметил, что мы должны узнать, каковы на самом деле законы природы, вне зависимости от того, диалектическими они окажутся или метафизическими; наверное, эта моя мысль именно и есть пресловутый “плоский позитивизм”. Но, действительно – где эти противоречия, и как их трактовать? Если кто-то увидел в природе войну каждого против всех, а кто-то – взаимопомощь, то это, конечно, противоречие, но это еще не диалектика. Диалектика (в том смысле, как это понимал Гегель, а потом – Маркс и Энгельс) предполагает создание обобщающей теории более высокого уровня, которая включила бы в качестве отдельных моментов и войну, и взаимопомощь, так, чтобы в системе ее понятий получили бы объяснение и соотношение между ними и роль каждой из них.

Что мы видим у Фридмана? В основном он иллюстрирует диалектический метод на примере соотношения части и целого. Он всюду, в любых вопросах, подчеркивает преимущество целого над частью, выступает за холизм и против редукционизма (с некоторыми оговорками). Разумен социцентрический подход, а не индивидоцентрический (18-я минута). Марксизм важен в биологии, потому что требует социоцентрического взгляда (19-я минута). Природа человека социальна. Фридман с одобрением рассказывает о том, как в сталинской деревне давали комсомольские путевки на выезд в город тем, кого признавали достойными, и комсомольцы считали это правильным: товарищи лучше знают их способности, чем они сами (54-я минута). Это не то, как при капитализме, где всегда происходит давка на входе (51-я минута). Короче, целое больше суммы частей, коллектив имеет преимущество над личностью. Эта расстановка приоритетов распространена у Фридмана и на вопросы, далекие от социальных. Плохой редукционизм и хороший холизм в рассказе Фридмана появляются регулярно, о чем бы ни шла речь – это такие парные герои-антагонисты, как Мальчиш-Плохиш и Мальчиш-Кибальчиш (полагаю, при анализе взглядов Фридмана как раз такие сравнения наиболее уместны).

Конечно, исходить всегда из приоритета целого по отношению к части – это допустимая исследовательская программа. Я бы не сказал, что она вообще бесплодна. На таком пути возможны научные успехи. Но это не марксистское понимание диалектики части и целого. И, если принимать пропагандируемый Фридманом взгляд, то первым марксистом в истории оказался бы, вероятно, Парменид, живший, если не ошибаюсь, в V в. до н. э. Именно к философии Парменида восходят многие идеи, которые мы видим у философов гораздо более позднего времени, например, у Спинозы. Есть такие элементы, несомненно, и в марксистский философии, но не являются в ней основными. Гегель обогатил идею целостности принципом развития (только в сфере идей), в марксизме по-гегелевски понимаемое развитие постулируется уже и для материи. О развитии Фридман упоминает, но совсем на примитивном уровне: в стиле обсуждения тем “единство и борьба противоположностей” и “отрицание отрицания” на семинарах по диамату в годы нашей молодости. В основном же у него речь идет о приоритетности холизма по отношению к редукционизму.

Это определенно не точка зрения Маркса. Маркс не выступал за подавление части целым или индивидуального общим. Самое знаменитое среди всех знаменитых высказываний Маркса – о том, что свободное развитие каждого – это условие свободного развития всех (а не наоборот). Коллективизм, подавление личности коллективом (а на деле, конечно, руководством коллектива) был характерен для ранних коммунистических идей. Но Маркс пытался преодолеть, диалектически снять эту традицию. Он наследник философии Просвещения никак не в меньшей степени, чем раннего коммунизма, и его точка зрения – это точка зрения индивидуализма, освобождения личности, а отнюдь не архаического коллективизма. Хотя, конечно, преодоление коллективизма у Маркса неполное и непоследовательное, у него много рудиментов прошлого. В практической деятельности социалистов и коммунистов позапрошлого и прошлого веков постоянно всплывали и регулярно становились доминирующими коллективистские идеи. Разрыв коммунизма с либерализмом – одна из фатальных (хотя и вполне закономерных) ошибок той эпохи. Подчинение личности “целому”, коллективу как способ преодоления эксплуатации – это идеология холерного бунта, тоже в некотором смысле “народные предрассудки”, только уже не о “наследственности”, а о социальной организации. Сталинский и родственные ему режимы активно использовали в своих целях эти предрассудки, да и сейчас используют. Неспособность признать это, осмыслить и разорвать связь с тоталитаризмом привело левую мысль к ее современному убожеству.

Фридман – это как раз один из многих современных защитников архаического коллективизма (в какой бы современной упаковке это не преподносилось), что в сочетании со стилистикой и интеллектуальным багажом современного эрудированного ученого и публициста, а также вполне прогрессивными взглядами по некоторым частным вопросам, создает вполне карикатурный эффект. Что ж, “на самом деле, противоречие – в самой природе”, как он сам выразился (0 и 7 мин).

Если же говорить о научном познании, то на самом деле именно редукционизм, а не холизм имеет тут преимущество. В процессе познания мы стремимся объяснять сложное из простого, а не наоборот. Целостность должна быть объяснена из взаимодействия элементов, а не элементы – как проявление целого. Тут могу порекомендовать работу Баженова “Редукционизм в научном познании” (Природа, 1987, № 9), в которой логика редукционизма проанализирована с марксистских позиций куда глубже, на мой взгляд, чем у Фридмана.

Насколько полезен марксизм в научном познании и, конкретно, в биологии? Это сложная тема. Многие крупные ученые декларировали свою приверженность марксизму и, по-видимому, не во всех случаях это было мимикрией или проявлением стокгольмского синдрома у нас или же следствием симпатии к политическому коммунизму, загадочной русской душе или сталинскому тоталитаризму на Западе. Как пример полезности обращения к марксизму Фридман приводит несколько фамилий ведущих западных эволюционистов XX века – Майра, Холдейна, Уоддингтона, Левонтина. Мельком упомянут ведущий советский эволюционист Завадский, но о нем я говорить здесь не буду, личность, идеи и деятельность Завадского заслуживают отдельного обсуждения. Почему-то Фридман не вспоминает Гулда, который недвусмысленно подчеркивал свою приверженность марксизму. Перечисленные примеры, на мой взгляд, малопоказательны.

Ближе всего Фридману, насколько я могу судить, взгляды Левонтина, изложенные в его поздних работах (напр., на 5 и 60 мин). Я не буду здесь комментировать эти работы (рекомендую рецензию Мэйнарда Смита, тоже крупнейшего эволюциониста и тоже человека, прошедшего школу марксизма и коммунизма), замечу лишь, что у Левонтина очень чувствуется политическая и идеологическая заангажированность. Кроме того, эти работы обзорного характера. В какой мере марксизм повлиял на собственно научную работу Левонтина, далеко не очевидно.

По отношению к Холдейну и Уоддингтону Фридман более критичен. Холдейн, считает Фридман, – коммунист, но не марксист, он стоял на редукционистских позициях. А Уоддингтон, по мнению Фридмана, – наоборот, марксист, но не коммунист.

Спешу высказаться в защиту Уоддингтона. Уоддингтон был убежденный сторонник системного подхода, развивал его (и весьма успешно) в своих работах, высоко ценил марксизм, призывал к централизованному планированию и правлению ученых как способу решить проблемы западной цивилизации, так что даже удостоился сомнительной чести быть упомянутым в известной книге Хайека “Дорога к рабству” в качестве печального примера западного интеллектуала, кокетничающего с тоталитаризмом. Идейно Уоддингтон, возможно, коммунистом не был, но в принципе его мировоззренческие позиции очень близки к тем, которые пропагандирует Фридман. Однако это – мировоззренческие позиции. А как исследователь Уоддингтон действовал эмпирическими индуктивными методами, он всегда подчеркивал значение целого, но объяснял его в терминах взаимодействия частей.

Наконец, Майр дал в свое время краткий обзор философии марксизма, согласился с многими положениями, а с некоторыми поспорил. Мысли и оценки Майра очень интересны, это анализ мудрого человека, знающего науку, знающего мир и дающего аргументированную квалифицированную оценку марксистской философии. Однако в тех положениях марксизма, которые Майр поддерживает (Вселенная находится в состоянии постоянного развития; все процессы и явления, включая компоненты природной системы, внутренне связаны и проявляются во многих ситуациях как единое целое; редукционизм – вводящий в заблуждение подход; и т.п.), строго говоря, нет ничего специфически марксистского. Многие ученые самых разных взглядов согласятся со всеми или хотя бы с некоторыми из этих положений, но не факт, что они согласились бы с нападками на “плоский позитивизм” и взялись бы “искать в природе законы диалектики”.

Симпатия Фридмана к Уоддингтону и Майру и сдержанность по отношению к Холдейну, несомненно, связаны с заметно отличающимся отношением всех троих к современному дарвинизму – синтетической теории эволюции. Все трое – дарвинисты, участники разработки синтетической теории. Но Холдейн – один из создателей (наряду с Фишером и Райтом) математического ядра этой теории, а Майр и Уоддингтон критиковали это ядро (с разной аргументацией, не соглашаясь друг с другом) за сведение эволюции к динамике генных частот, то есть за всё тот же пресловутый редукционизм, и предлагали дополнить теорию какими-то новыми положениями, подобно тому, говорил Майр, как теория относительности пришла на смену ньютоновской механике. Естественно, Фридман на их стороне, а не на стороне Холдейна. Однако эти идеи так и осталась благими пожеланиями. Язык популяционной генетики как был, так и остается по сей день единственным адекватным языком для описания эволюции. Об этом корошо написал когда-то Кимура:

“В работе под названием “Где мы находимся?”, открывающей сборник трудов симпозиума [посвященного столетию дарвинизма – И.Д.], Майр опять говорил о новой популяционной генетике как о генетической “теории относительности”. Обсуждая труды Фишера, Райта и Холдейна, он заметил: “В чем же, если будет позволено задать столь дерзкий вопрос, заключается конкретный вклад этой математической школы в эволюционную теорию?” Однако его собственная новая популяционная генетика носит исключительно вербальный характер и лишена какой-либо количественной основы, являясь в этом смысле полной противоположностью теории относительности в физике” (Кимура М. “Молекулярная эволюция: теория нейтральности”. М., 1985. С. 36).

Теоретический и математический аппарат синтетической теории вполне позволяет, кстати, описывать и целостность организации, а в конкретной работе сами же Майр и Уоддингтон с большим успехом пользовались этим редукционистским аппаратом. Современная эволюционная биология продвинулась очень далеко вперед, и эти дискуссии имеют сейчас уже в основном историческое значение. Это только мы на постсоветском пространстве, отстав от западного мира на поколения, обсуждаем сейчас те проблемы, которые были актуальны десятилетия назад, да еще и пытаемся упаковать их в философские оболочки еще более давнего прошлого.

Насколько я могу судить, научные достижения упомянутых Фридманом ученых получены обычным научным методом, вне привязки к марксизму. Сравнивая научные тексты, к примеру, Фишера и Холдейна, мы едва ли сможем понять, кто из двоих консерватор, а кто коммунист, если не знаем этого заранее.

Мэйнард Смит приводит как пример успешности сознательного применения марксизма работы Левинса (соавтора Левонтина по рецензируемой им книге), но сам подчеркивает, что это редкий случай – “a rare example of a scientist whose work has been strengthened by adherence to a philosophy – Marxism or any other”. Но и тут марксизм был, скорее, источником идей для постановки проблем и осмысления результатов, чем источником метода исследования. В некоторых из перечисленных случаев марксистская составляющая вообще требует серьезной проверки. Фридман считает Майра неосознанным марксистом, только от Завадского узнавшим, в рамках какого философского течения он работает (проиллюстрирована эту мысль старым литературным штампом: упоминанием мольеровского персонажа, не знавшего, что говорит прозой – 6-я минута). Осмелюсь предположить, что Майр разбирался в философии куда лучше, чем кажется Фридману. Это следует, во всяком случае, из комментария Мэйнарда Смита. Приведу его целиком, он заслуживает цитирования:

“A consistent proponent of the idea of co-operating groups of genes has been Ernst Mayr, whose earlier writings helped to educate the generation to which Levins, Lewontin and I belong. No one could be less Marxist than Mayr [интересное замечание, не правда ли? – И.Д.], but there are other sources for dialectical ideas. I remember once asking him whether the geneticist Richard Goldschmidt had been a Marxist, because his writings were permeated (for the worse, in my view) by dialectics. His reply was to remind me that only illiterate Anglo-Saxons have to get their dialectics from Marx and Engels: he and Goldschmidt had been raised on a diet of Hegel.”

В чем же тогда ценность марксизма в познании, и есть ли она вообще? Тут нужно подчеркнуть, прежде всего, что не существует никакого отдельного диалектического метода познания. Метод познания вообще только один. Это – индуктивный метод, в наиболее последовательном виде реализуемый в научном познании (я приношу извинения всем тем, кто считает, что способен познавать мир с помощью медитации, мистического озарения, выхода в астрал, подбрасывания монетки, составления гегелевских триад, поисков ответа в священных текстах и т.п., и чьи чувства я, возможно, сейчас грубо задел). Это метод работы Ньютона и Дарвина, метод работы всех настоящих ученых, и, кстати, Маркс как исследователь экономики и социальных систем тоже работал этим методом.

Получить новое знание (узнать то, чего никто не знал раньше) с помощью анализа самопротиворечивых понятий в гелевском стиле не удавалось никогда и никому, и в том числе и самому Гегелю. Не располагают такими возможностями и другие философские системы. Онтологическим аргументом Ансельма Кентерберийского или иной подобной аргументацией нельзя доказать ни существование бога, ни существование чего-либо еще в реальном мире. Если и существует способ мышления, который позволяет устанавливать истину без обращения к эмпирическим фактам (не абсолютно, но, хотя бы, в какой-то степени), то это, несомненно, математика, а не философия.
Однако это не значит, что диалектика вообще не нужна. Как весьма развитая и глубокая концептуальная система, вобравшая в себя опыт философского анализа многих поколений, диалектика (и гегелевская, и марксовская) может быть весьма полезна при выдвижении гипотез и систематизации полученных результатов. Но проверка этих гипотез должна осуществляться строгими научными методами.

Обязательно ли использование диалектики, хотя бы на этапе выдвижения гипотез или систематизации результатов? Разумеется, нет. Лосев когда-то заметил, что “Происхождение видов” Дарвина – это, по существу, диалектический трактат, хотя в нем и в помине нет диалектических триад, тетрад, пентад и так далее. Опираясь на свое знание дарвиновского текста, подтверждаю, что это – чистая правда, и, в принципе, можно изложить всю концептуальную систему книги Дарвина в понятиях диалектической философии. Когда-то, в молодости, я почти созрел сделать это. Но, в том-то и дело, что самому Дарвину для того, чтобы выявить диалектику реальной природы, книжная диалектика вообще не понадобилась, и он с полным успехом изложил свою теорию в понятиях эмпирической науки (“грубая английская манера изложения”, как, помнится, выразился по этому поводу Маркс).

Чаще всего набор идей, нужных для объяснения новых явлений, берут в рамках уже существующей научной теории. Но иногда полезно заимствовать гипотезу со стороны. Кому-то интересную идею подскажет философия Гегеля, кому-то та или иная восточная философия (примеров множество), кому-то – Кант, кому-то Платон или Аристотель, кому-то – не философские, а научные концепции, возможно, житейский опыт, прямо с наукой не связанный, и т.д. Это больше зависит от личности исследователя. Компьютер для правильного генерирования гипотез пока еще никто не изобрел, значит, нужно искать удачные объяснения на базе существующего знания. Что действительно обязательно – это искать новое знание (факты и объяснения), стремиться к объективности и тщательно проверять любые гипотезы, а строже всего – свои собственные. Никакая доктрина не может претендовать на роль истины в последней инстанции.
Закончу словами Мэйнарда Смита:

“It is easy to argue that all scientific research requires some prior philosophical commitment, and that it is therefore better that the commitment be conscious and explicit. The snag, of course, is that too firm a commitment only too easily leads to the espousal of erroneous hypotheses.” И далее: “Whether a scientist is conscious or unconscious of his philosophical position, there is no guarantee against backing the wrong horse, although some philosophies make it easier than others to correct one’s errors”.

Вперше опубліковано тут.